Выставка детских работ
К 13 мая 2018 года старшая группа учащихся ДПЦ «Преображение» подготовила вечер, посвящённый пасхальному творчеству русского писателя Н.А. Никифорова-Волгина.
Премьера мероприятия состоялась в Дмитровском детском доме-интернате для детей с физическими недостатками, после чего вечер был показан в Борисоглебском монастыре для слушателей взрослой группы и всех желающих.
******
Много в мире написано хороших, даже — замечательных книг обо всём на свете. И каждая книга рассказывает нам, в первую очередь, о сердце своего автора — о том, что он чувствовал, когда писал её, как жил, чем интересовался, как вообще смотрел на мир, людей, на самого себя.
И вот — наши, русские писатели много говорят в своих книгах о человеческой душе. Они ищут ответы на вопросы об истинном смысле жизни, о Боге и человеке. «Человек должен быть или верующим, или ищущим веры, иначе он — пустой человек», — сказал однажды А.П. Чехов.
На рубеже веков, в годы потрясений и революций, терзавших Россию, жил один замечательный русский духовный писатель. Его имя известно лишь узкому кругу читателей, и о его жизни мы знаем, к сожалению, совсем не много. Но его удивительные сочинения приглашают нас с ним познакомиться. А зовут его — Василий Акимович Никифоров-Волгин.
Свое детство Василий провел на берегу Волги, в селе, неподалёку от города Калязина. Родился он в 1901 году. Россия тогда жила еще старым, дореволюционным укладом, в особенности, по селам и деревням: люди берегли старинные традиции и обычаи, держались православия, говорили настоящим, не засоренным иностранными словами, русским языком, ценили и любили природу. Благоухающие травы, таинственные леса и блестящие воды Волги окружали маленького Василия. Но самыми важными были детские впечатления, связанные с верой: колокольные звоны, благоговейная тишина молящихся в храме, радость и ликование праздничных дней — решительно все это припомнит впоследствии писатель, усаживаясь за письменный стол. Вспомнится, конечно, и бедность, часто посещавшая семью, — отец Василия, как и дед, и прадед всю жизнь был сапожником. Но Василий тянулся к грамоте, к святым словам Священного Писания, и в душе его рождались мысли и чувства, самые необходимые для настоящего русского писателя.
********
Утро Великой Субботы запахло куличами. Когда мы еще спали, мать хлопотала у печки. В комнате прибрано к Пасхе: на окнах висели снеговые занавески, и на образе «Двунадесятых праздников» с Воскресением Христовым в середине висело длинное, петушками вышитое полотенце. Было часов пять утра, и в комнате стоял необыкновенной нежности янтарный свет, никогда не виданный мною. Почему-то представилось, что таким светом залито Царство Небесное… Из янтарного он постепенно превращался в золотистый, из золотистого в румяный, и наконец, на киотах икон заструились солнечные жилки, похожие на соломинки.
Увидев меня проснувшимся, мать засуетилась.
— Сряжайся скорее! Буди отца. Скоро заблаговестят к Спасову погребению!
Никогда в жизни я не видел еще такого великолепного чуда, как восход солнца!
Я спросил отца, шагая с ним рядом по гулкой и свежей улице:
— Почему люди спят, когда рань так хороша?
Отец ничего не ответил, а только вздохнул. Глядя на это утро, мне захотелось никогда не отрываться от земли, а жить на ней вечно,— сто, двести, триста лет, и чтобы обязательно столько жили и мои родители. А если доведется умереть, чтобы и там, на полях Господних, тоже не разлучаться, а быть рядышком друг с другом, смотреть с синей высоты на нашу маленькую землю, где прошла наша жизнь, и вспоминать ее.
— Тять! На том свете мы все вместе будем?
Не желая, по-видимому, огорчать меня, отец не ответил прямо, а обиняком (причем крепко взял меня за руку):
— Много будешь знать, скоро состаришься! — а про себя прошептал со вздохом: «Расстанная наша жизнь!»
Над гробом Христа совершалась необыкновенная заупокойная служба. Два священника читали поочередно «непорочны», в дивных словах оплакивавшие Господню смерть:
«Иисусе, спасительный Свете, во гробе темном скрылся еси: о несказаннаго и неизреченного терпения!»
«Под землею скрылся еси, яко солнце ныне, и нощию смертною покровен был еси, но возсияй Светлейте Спасе».
Совершали каждение, отпевали почившего Господа и опять читали «непорочны».
С погребения Христа возвращались со свечками. Этим огоньком мать затепляла «на помин» усопших сродников лампаду перед родительским благословением «Казанской Божией Матери». В доме горело уже два огня. Третью лампаду,— самую большую и красивую, из красного стекла,— мы затеплим перед пасхальной заутреней.
— Если не устал,— сказала мать, приготовляя творожную пасху («Ах, поскорее бы разговенье! — подумал я, глядя на сладкий соблазный творог»),— то сходи сегодня и к обедне. Будет редкостная служба! Когда вырастешь, то такую службу поминать будешь!
На столе лежали душистые куличи с розовыми бумажными цветами, красные яйца и разбросанные прутики вербы. Все это освещалось солнцем, и до того стало весело мне, что я запел:
— Завтра Пасха! Пасха Господня![1]
**********
Еще в раннем возрасте Василий Никифоров расстался с родным селом. Зачем-то его отца потянуло в далекую Эстонию, в неведомый, казалось бы, край. Вот и чужая сторона, старинный город Нарва с его седыми крепостями и замками, но – и с постоянной бедностью простых людей, живущих на окраинах.
Скрашивали грустную действительность школа, книги да дружба с такими же бедняками-мальчишками. Природа вокруг — почти такая же, как в родном Поволжье. А главное, людей православных в Нарве много. И храмы есть, и все так же течет быт, по-православному. Даже язык родной услышишь: половина коренных жителей — русские. А в революцию и вовсе сбежались сюда гонимые со всех сторон России, кто – откуда.
Василий закончил начальную школу, но бедность не позволила ему учиться дальше и поступить в гимназию. Так что, начал он трудиться — и в поле, и в мастерской, помогая отцу-сапожнику, и подрабатывая у богатеев. В свободные часы не выпускал из рук книгу — приходилось до всего доходить самостоятельно. Любил читать русскую классику и современные сочинения писателей и поэтов.
У Василия был высокий голос и отчетливое произношение, а потому он решил стать псаломщиком, то есть – чтецом и певчим в храме. Приняли его в Спасо-Преображенский собор, самый большой храм в Нарве — с его колокольни даже был виден краешек родимой русской земли. Где же, как не в храме, набраться научения и премудрости Божией? Отсюда и идет то прекрасное знание писателем церковной жизни, которое видно в его произведениях. По воспоминаниям одного из друзей, Василий Никифоров любил до начала богослужения забираться с блокнотом и карандашом в руках в укромный уголок церковной сторожки, слушать, записывать, о чем говорили между собой богомольцы и просто приходившие сюда погреться люди. Острые словечки, чисто народные обороты речи позже оказывались в его рассказах.
********
В этот день, с самого зарания показалось мне, что старый сарай напротив нашего окна как бы обновился. Стал смотреть на дома, заборы, палисадник, складницу березовых дров под навесом, на метлу с сизыми прутиками в засолнеченных руках дворника Давыдки, и они показались обновленными. Даже камни на мостовой были другими. Но особенно возрадованно выглядели петухи с курами. В них было пасхальное.
В комнате густо пахло наступающей Пасхой. Помогая матери стряпать, я опрокинул на пол горшок с вареным рисом, и меня «намахали» из дому:
— Иди лучше к обедне! — выпроваживала меня мать. — Редкостная будет служба… Во второй раз говорю тебе; когда вырастешь, то такую службу поминать будешь…
В этот день церковь была как бы высветленной, хотя и стояла еще плащаница и духовенство служило в черных погребальных ризах, но от солнца, лежащего на церковном полу, шла уже Пасха. У плащаницы читали «часы», и на амвоне много стояло исповедников.
Литургия Великой Субботы воистину была редкостной. Она началась как всенощное бдение с пением вечерних песен. Когда пропели «Свете тихий», то к плащанице вышел чтец в черном стихаре и положил на аналой большую воском закапанную книгу.
Он стал читать у гроба Господня шестнадцать паремий. Больше часа читал он о переходе евреев через Чермное море, о жертвоприношении Исаака, о пророках, провидевших через века пришествие Спасителя, крестные страдания Его, погребение Воскресение… Долгое чтение пророчеств чтец закончил высоким и протяжным пением: — Господа пойте, и превозносите во вся веки… Это послужило как бы всполошным колоколом. На клиросе встрепенулись, зашуршали нотами и грянули волновым заплеском:
— Господа пойте, и превозносите во вся веки…
«Поим Господеви! Славно-бо прославися!» Пасха! Это она гремит в боготканных глаголах: Господа пойте, и превозносите во вся веки!
После чтения «апостола» вышли к плащанице три певца в синих кафтанах. Они земно поклонились лежащему во гробе и запели:
«Воскресни Боже, суди земли, яко Ты наследиши во всех языцех».
Во время пения духовенство в алтаре извлачало с себя черные страстные ризы и облекалось во все белое. С престола, жертвенника и аналоев снимали черное и облекали их белую серебряную парчу.
Это было до того неожиданно и дивно, что я захотел сейчас же побежать домой и обо всем этом диве рассказать матери…
Как ни старался сдерживать восторга своего, ничего поделать с собою не мог.
— Надо рассказать матери… сейчас же!
Прибежал запыхавшись домой, и на пороге крикнул:
— В церкви все белое! Сняли черное, и кругом — одно белое… и вообще Пасха!
Еще что-то хотел добавить, но не вышло, и опять побежал в церковь. Там уж пели особую херувимскую песню, которая звучала у меня в ушах до наступления сумерек:
«Да молчит всякая плоть Человеча и да стоит со страхом
и трепетом и ничтоже земное в себе да помышляет. Царь бо царствующих и Господь Господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным…»[2]
*********
Впервые рассказы молодого литератора были напечатаны в газете «Последние известия» эстонского города Таллина, в сентябре 1921 года. Окрыленный успехом, Василий Акимович упорно ищет свой литературный путь. Он создает целую серию заметок, зарисовок, очерков, коротких рассказов. День ото дня его талант совершенствуется. У него всё лучше получается изображать интересные образы, события и переживания.
Постепенно писатель приобретает известность не только в Нарве, но и в Таллине, в Риге, его начинают замечать даже в Париже. Теперь уже Василий Акимович подписывается под своими произведениями: «Никифоров-Волгин», соединив фамилию (Никифоров) с псевдонимом, который напоминал ему о его Родине и великой реке Волге.
Василий Акимович создает в Нарве литературный кружок «Святогор». Там у него учатся молодые писатели. В 1935 году один парижский журнал присудил Никифорову-Волгину почётную премию за его рассказ «Архиерей».
Вскоре после этого Василий Акимович покидает Нарву и поселяется в Таллине, где у него появляется два ученика. Одним из них был внук генерала-эмигранта Ю. Штубендорфа, а другим – мальчик Алёша, будущий патриарх Алексий II.
Здесь же Никифоров-Волгин входит в круг писателей-профессионалов, вступает в просветительское общество «Витязь», много печатается в разных газетах и журналах. Подолжает Василий Акимович трудиться и над рассказами, которые впоследствии войдут в два его замечательных сборника: «Земля-Именинница» и «Дорожный Посох». Эти рассказы словно светятся огненными буквами – так правдоподобно, смело и ярко в них описывается суровая действительность — скорбная жизнь православных русских людей под властью большевиков. Только красота Божьего мира и твердое стояние в вере спасли народ от уничтожения извергами.
********
В церкви не стоялось. Вышел в ограду и сел на ступеньку храма.
— Где-то сейчас Пасха? — размышлял я. — Витает ли на небе, или ходит за городом, в лесу, по болотным кочкам, сосновым остинкам, подснежникам, вересковыми и можжевельными тропинками, и какой имеет образ? Вспомнился мне чей-то рассказ, что в ночь на Светлое Христово Воскресение спускается с неба на землю лествица, и по ней сходит к нам Господь со святыми апостолами, преподобными, страстотерпицами и мучениками. Господь обходит землю; благословляет поля, леса, озера, реки, птиц, человека, зверя и все сотворённое святой Его волей, а святые поют «Христос воскресе из мертвых…» Песня святых зёрнами рассыпается по земле, и от этих зёрен зарождаются в лесах тонкие душистые ландыши…
Время близилось к полночи. Ограда все гуще и полнее гудит говором. Из церковной сторожки кто-то вышел с фонарем.
— Идет, идёт! — неистово закричали ребята, хлопая в ладоши.
— Кто идёт?
— Звонарь Лександра! Сейчас грохнет!
И он грохнул…
От первого удара колокола по земле словно большое серебряное колесо покатилось, а когда прошёл гул его, покатилось другое, а за ним третье, и ночная пасхальная тьма закружилась в серебряном гудении всех городских церквей.
В церкви начали служить «великую полунощницу». Пели «Волною морскою». Я увидал отца с матерью. Подошёл к ним и сказал:
— Никогда не буду обижать вас! — прижался к ним и громко воскликнул: — Весело-то как!
А радость пасхальная все ширилась, как Волга в половодье, про которое не раз отец рассказывал. Весенними деревьями на солнечном поветрии заколыхались высокие хоругви. Стали готовиться к крестному ходу вокруг церкви. Из алтаря вынесли серебряный запрестольный крест, золотое Евангелие, огромный круглый хлеб — артос, заулыбались поднятые иконы, и у всех зажглись красные пасхальные свечи.
Наступила тишина. Она была прозрачной, и такой лёгкой, если дунуть на нее, то заколеблется паутинкой. И среди этой тишины запели: «Воскресение Твоё, Христе Спасе, ангели поют на небеси». И под эту воскрыляющую песню заструился огнями крестный ход. Мне наступили на ногу, капнули воском на голову, но я почти ничего не почувствовал и подумал: «так полагается» — Пасха! Пасха Господня! — бегали по душе солнечные зайчики. Тесно прижавшись друг к другу, ночными потёмками, по струям воскресной песни, осыпаемые трезвоном и обогреваемые огоньками свечей мы пошли вокруг белозорной от сотни огней церкви и остановились в ожидании у крепко закрытых дверей. Смолкли колокола. Сердце затаилось. Лицо запылало жаром. Земля куда-то исчезла — стоишь не на ней, а как бы на синих небесах. А люди? Где они? Все превратилось в ликующие пасхальные свечи!
И вот, огромное, чего охватить не мог вначале, — свершилось! Запели «Христос Воскресе из мертвых».
Три раза пропели «Христос Воскресе», и перед нами распахнулись створки высокой двери. Мы вошли в воскресший храм, — и перед глазами, в сиянии паникадил, больших и малых лампад, в блестках серебра, золота и драгоценных каменьев на иконах, в ярких бумажных цветах на куличах, — вспыхнула Пасха Господня! Священник, окутанный кадильным дымом, с заяснившимся лицом, светло и громко воскликнул: «Христос Воскресе», и народ ответил ему грохотом спадающего с высоты тяжёлого льдистого снега — «Воистину воскресе».
Рядом очутился Гришка. Я взял его за руки и сказал:
— Завтра я подарю тебе красное яйцо! Самое наилучшее! Христос Воскресе!
Неподалеку стоял и Федька. Ему тоже пообещал красное яйцо. Увидел дворника Давыда, подошёл к нему и сказал:
— Никогда не буду называть тебя «подметалой-мучеником». Христос Воскресе!
А по церкви молниями летали слова пасхального канона. Что ни слово, то искорка весёлого быстрого огня:
«Небеса убо достойно да веселятся, земля же да радуется, да празднует же мир видимый же весь и невидимый, Христос бо возста, веселие вечное».
Сердце моё зашлось от радости, — около амвона увидел девочку с белокурыми косами, которую приметил на выносе Плащаницы! Сам не свой подошёл к ней, и весь зардевшись, опустив глаза, я прошептал:
— Христос Воскресе!
Она смутилась, уронила из рук свечечку, тихим пламенем потянулась ко мне, и мы похристосовались… а потом до того застыдились, что долго стояли с опущенными головами.
А в это время с амвона гремело пасхальное слово Иоанна Златоуста:
«Аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего доброго и светлого торжества: Воскресе Христос, и жизнь жительствует!»[3]
**********
Книги Никифорова-Волгина буквально потрясли читателей, которыми в то время были русские изгнанники. Начал, было, Василий Акимович создавать и третью книгу, и уже заглавие к ней подобрал: «Древний город», — но подступило лето 1940 года с его леденящими душу ужасами. Красная власть надвинулась на Прибалтику, где жил писатель. Начались аресты. Уничтожались все русские культурные деятели. Никифоров-Волгин предчувствовал, что за ним скоро придут. Исчезнуть, спрятаться — но как? Литературные занятия с молодежью он прекратил, устроился сторожем на судостроительный завод. Но разве возможно было скрыться?
15 Мая 1941 года состоялась свадьба Никифорова-Волгина и Марии Благочиновой. А 24-го мая писатель был арестован органами НКВД.
В Вятскую пересыльную тюрьму везли его через всю Россию, которую он сквозь зарешеченное окно впервые увидел целиком. В Вятке писателя приговорили к расстрелу по 58 статье за «издание книг, брошюр и пьес клеветнического антисоветского содержания». 14-го декабря 1941 года приговор был приведен в исполнение.
Василий Никифоров-Волгин был тайно зарыт на Петелинском кладбище. Его замучили враги России за любовь к России, но книги писателя и ныне здравствуют во имя России, во имя Бога и во имя жизни.
**********
Умирал братец мой Иванушка. Ему было шесть лет. По деревенскому обычаю, положили его под иконы, чтобы Господь облегчил его… Была пасхальная ночь. Отец к Светлой заутрени пошел, и братец все время спрашивал нас:
– А тятя скоро придет? Красное яичко… мне обещал…
Мать утешала его:
– Придет, садик мой, придет… Теперь уж скоро…
Вдруг братец приподнялся и радостно закликал:
– Тятя идет!
Мы ничего не слышали – бредит Иванушка. Я посмотрел в окно. В конце улицы, в рассвете пасхального утра шел отец.
Только что он показался в дверях, Иванушка ручки вскинул навстречу, а ручки сухонькие и словно серебряные при металлическом утреннем свете. Отец взял Иванушку на руки, похристосовался с ним и стал носить его по комнате. Дали Иванушке красное яичко, но он не удержал его в ручке, и оно покатилось по полу. Глазами «большого» посмотрел на него и заплакал.
Положили Иванушку на постельку. Он закрыл глазки, а потом хрустнул горлышком, как речная тростинка, когда ее в руке сожмешь, и по-страшному затих…
В течение трех дней приходили кланяться Иванушке сродственники наши, соседи… На Иванушку смотрели тихими церковными глазами:
– Ангельская душенька!
Тетка Прасковья сказала:
– Сейчас Господь за ручку его водит и сады Свои показывает…
Я представлял себе, как Господь водит Иванушку по небесным дорогам. Он говорит Иванушке так же, поди, воркотно и светло, как соборный батюшка отец Владимир: «Вот и хорошо, родненький, что ко Мне пришел!.. Так, так, Иванушка… Ты уж того… побегай, поиграй!.. Радуйся в саду Моем во веки веков…»
Говорит ему Господь… и по головке гладит Иванушку, и благословляет его пронзенными распятием руками, а Иванушка к белой одежде Господа головкой прижимается…
Представил я это до того живо и трогательно, что и самому захотелось помереть. Стал я вспоминать нашу с Иванушкой жизнь. Все в ней как будто бы хорошо было, но вот однажды попросил он у меня волчка, а я пожадничал и не дал ему… Стало мне очень горько. Тут впервые в жизни я понял, что за муки страшные – угрызение совести!..
Положили братца в белую храмину (не хотела мать произносить слова «гроб»).
А когда выносили гробик из церкви, то над всем городом трезвонили пасхальные колокола, все снимали шапки, встречные офицеры и даже городовые отдавали Иванушке честь.
Я подумал: «Хорошо бы и мне помереть!»
Когда опускали Иванушку в яму и так крепко, словно деревенским ржавым хлебом, запахло землей, освещенной пасхальным солнцем, я пожалел Иванушку:
– Пожил бы ты еще, милый братец!
Я бросил на крышку гроба горсточку земли «на легкое ему лежание». Пальцы мои пахли землей, и я почти с криком подумал: «Земля-то как хорошо пахнет, а братца моего нет!»[4]
[1] В.А. Никифоров-Волгин. «Канун Пасхи» (в сокращении)
[2] Н.А. Никифоров-Волгин. «Великая суббота» (в сокращении)
[3] Н.А. Никифоров-Волгин. «Светлая заутреня» (в сокращении)
[4] Н.А. Никифоров-Волгин. «Иванушка» (в сокращении)
Related posts
